Музыкант-мультиперкуссионист Петр Главатских играет на ударных, в том числе на маримбе, исполняя как классические произведения, так и музыку современных композиторов, собирая залы по всему миру. Об академической музыке в целом и о феномене собственной популярности он рассказал «Стольнику».
На что приходится идти музыкантам, играющим академическую музыку, чтобы популяризировать свое направление?
Дело в том, что «рынка» академической музыки, как такового, не существует. Примерно в середине 20 века в нашей стране образовался некий вакуум: когда между академической музыкой и музыкой, которую массово слушает публика, произошел колоссальный разрыв. Академическая музыка в Советском Союзе была востребована очень избирательно, часть композиторов не исполнялись и не почитались по идейным соображениям. А при развале Союза даже те, кто были популярны в СССР – Прокофьев, Шостакович, Соловьев-Седой – стали символами, носителями «ненавистной советской идеи». Во времена перестройки серьезная музыка устарела, Филармония ассоциировалась с чем-то, пахнущим нафталином. Все слушали рок, и казалось, что жизнь происходит именно там. Если посмотреть на день сегодняшний, то академическая музыка обрела некий статус «элитарности» – если ты ее слушаешь, то у тебя появляется это псевдоощущение принадлежности к неким высшим культурным кругам, и ты сам становишься несколько лучше. Поэтому и выстреливают какие-то отдельные классические проекты, качественно сделанные и хорошо «упакованные». И это не только про музыку, это еще и про работу маркетолога и таргетолога, которые встраивают этот продукт в общий музыкальный контекст. Но такие одиночные вспышки лишь освещают то дно, но котором академическая музыка сегодня находится.
И как быть музыкантам? Искать маркетолога и таргетолога?
Во-первых, да. А во-вторых, нужно перестраиваться самим. Мы уже не можем просто выйти на сцену и хорошо сыграть по классическим образцам. Потому что в зале сидят люди, которые видели «Цирк Дю Солей» и ходили на концерты «Red Hot Chili Peppers» - они ощущали уровень совершенно феноменального эстетического действа. И им нужно это дать, потому что музыкант, выходящий на сцену в смокинге и «выполняющий работу», - это энергетический ноль. Не нужно обманывать себя. Можно, конечно, скатиться и в такую позицию: «ужасные времена, сатана правит бал, а я, наверное, последний носитель высокого, светлого и доброго. Мое творчество будет умирать медленно и мучительно, и последние 2 зрителя, что придут на мой концерт, спустя время осознают его величие и расскажут потомкам о том, чего не ценили»… Окей, хочешь жить в такой философии – живи! Но это позиция «сверхсильного» человека, я так не могу. Нужно адаптироваться, потому что публика, на самом деле, тянется к искусству, но при нынешней конкуренции нужно уметь себя продемонстрировать.
Но если идти на поводу у трендов, не испортится ли сама музыка как первичный продукт? Ее смысл?
Смысл музыки – это очень интересный аспект. Ведь, по сути, сколько людей в зале, столько и смыслов у музыки, которую они слышат. Классическая музыка рассказывает историю, говорит о чувствах. Могут меняться аранжировки, пространства, где она звучит, но в ней есть зерно, и оно – вне времени. Нет, классика не испортится. Вот опера «Аида», например, она ведь совсем не про Африку и не про слонов. Она про любовь и предательство, про ревность, которая уничтожает. И пока простые человеческие качества будут в нас – и злоба, и добродетель – музыка будет жить.
Вы играете на маримбе, говорят, что это инструмент, понятный всем.
Нет, конечно! Вопрос, скорее, в том, что мы в современном мире многим пресытились - в том числе и музыкой, разнообразием звуком. И мне кажется, что восприятие, к счастью, можно восстановить – через встречи с живым. Ничто его не заменит. Хотя сейчас нас массово переводят на онлайн, и мне кажется, мы можем прийти к обществу, которое было в Древнем Риме: будет некий круг патрициев, у которых будут живые концерты, живое обучение, живые встречи – и это будет аристократическая прослойка общества. А для остальных будет digital, а digital – это история для нищих. Нормальный смартфон уже стоит небольших денег, его себе может позволить практически кто угодно. В Америке старикам в домах престарелых дают iPad с программой, которая с ним разговаривает, они вместе смотрят бейсбол и оказывается, что со временем iPad ему становится лучшим другом. Это ужасная тенденция – общество идет к расколу, и не по цвету кожи или даже уровню достатка, оно будет разделяться на тех, кто сможет потреблять живое и будет иметь такую возможность, и на тех, кто будет употреблять digital. У нас в России еще как-то поддерживается эта культура – Филармонии, театры… Водите детей на живые концерты! Сэмплированная маримба есть в каждом телефоне, но живой инструмент мало кто слышит. Живой инструмент невозможно записать и воспроизвести точь-в-точь. Уже можно создать искусственного человека, но звук – нет! Невозможно синтезировать орган, это будет настолько грубо, что уловит даже человек непросвещенный. Технологии пока до этого не дошли. Возможно, это вопрос времени, а возможно – есть что-то, что невозможно полностью клонировать.
Маримба – инструмент темпераментный. Приходилось ли вам под нее подстраиваться?
Маримба может звучать по-разному. Как я уже говорил, конкуренция высока, и для того, чтобы музыка была экономически выгодна, нужно собирать залы-тысячники. Мы с моей супругой Екатериной Главацких, которая помогает мне с маркетингом и продюсированием, были едва ли не первыми, кто стали организовывать такие концерты на аудиторию больше тысячи человек, в зале в «Зарядье», например, на 1300. И, конечно, я менял для этого произведения: маримба в камерном исполнении и маримба в большом зале – это два разных звучания. И это происходит само собой, сам зал, сама публика дает понимание, как будет звучать инструмент.
А кто или что для вас маримба?
Это всегда инструмент. Он не играет сам, он создан для того, чтобы быть мостиком между исполнителем и зрителем. Во мне нет такого, что я сдуваю пылинки с него, приношу ему жертвы, нет. Но я отношусь к инструменту бережно, ухаживаю, чиню, но я не фанатею, может быть, зря…
Мы начинаем потихоньку возвращаться к прежней жизни, планируете ли приехать в родной Екатеринбург?
К Екатеринбургу у меня странное отношение… Например, в Перми случилась культурная революция, а в Екатеринбурге не случилась. И очень жаль! Потому что, в отличие от Перми, у Екатеринбурга есть много именно своего. Например, уральский рок. Но нет даже приличного музея на эту тему. Тот, что на Уралмаше, посвященный Мулявину, при всем моем искреннем уважении к Мулявину и «Песнярам» – это не основополагающая история уральского рока. Или известный на весь мир театр Коляды, который является самобытнейшим явлением! На гастролях на спектакли не достать билет! Есть ли отношение к нему как к национальному уральскому достоянию? Я этого не заметил. Ученик Коляды Сигарев – известнейший режиссер, многие ли про него знают в городе? А Борис Рыжий? Великий поэт! В его честь надо музеи открывать! Или Илья Кормильцев, который в свое время повлиял на умы общественности, достоин того, чтобы его почитали в родном городе. Есть в Екатеринбурге потрясающие местные ансамбли, например, «Изумруд». Есть к ним особое отношение? Тоже не наблюдаю. Но при этом репертуарная сетка зачастую забивается гастролерами. Но зачем они нам в таком количестве, если город сам по себе культурно полноценен и прекрасен? Это, увы, пережиток петровских времен. Но давайте менять такой подход и смотреть на тех, кто жил или живет на соседней улице. Тем более, что весь мир их уже признал.
